Ларе-и-т`аэ - Раткевич Элеонора Генриховна (книги без регистрации полные версии TXT) 📗
А Арнет ждала.
Двадцать лет ожидания – и не вдали от любимого, а лицом к лицу… двадцать лет почти-близости… почти-близости, сводящей с ума… двадцать лет ежедневной надежды и безумной, нечеловеческой выдержки – улыбаться приветливо, говорить связно, толково и спокойно… и ничем, ничем, ничем себя не выдать!
– Я думаю, это и есть твой шанс, детка, – очень серьезно сказала Мавер. – Не упусти его.
Где-то там, в дальнем конце улицы пели трубы. Их голоса золотыми стрелами летели ввысь, и небесная синева распахивалась им навстречу. Теплый ветерок ласково касался лица, и слезы под его нежным касанием высыхали сами собой. Нет никакой нужды утирать их платком. Да женщина, стоящая возле окна, и вовсе позабыла о белоснежном кусочке шелка, судорожно зажатом в правой руке. Ей не было до него никакого дела. Только одно ее сейчас и занимало: пение труб, предвещавшее скорый отъезд короля – золотое, как поздняя осень.
О, Риэрн – это вам не Найлисс. Говорят, в Найлиссе зимы снежные, весны пронзительно знобкие, а осень так и вовсе бесстыжая – стоит холодному ветру ее обнять, и она тут же послушно оголяется, сбрасывая листву, не в силах дотерпеть, пока зима укроет дерзкую наготу ветвей от нескромных взглядов. Нет, осень в Риэрне – всего лишь кайма лета, пышная, яркая и очень, очень широкая. Не сразу и разберешь, где кончается подол лета и начинается его прекрасная оторочка. Лето перетекает в осень так незаметно, что иной раз едва к зиме и спохватишься, увидев, что осень не только наступила, но уже почти и прошла. Однако сегодняшний день не вызывал никаких сомнений. Он был осенним, явственно и непоправимо осенним. Солнце изливало из густой небесной синевы такие потоки тепла, что не всякому летнему часу под стать – и все же назвать этот час летним было невозможно. Осенним было пение труб, мерцающее в сиянии дня, и запах цветов, устилающих мостовую, был тоже осенним, одуряюще тяжелым. Цветы, раздавленные могучими копытами, и не могут пахнуть иначе. Цветы, почти сплошь алые и желтые – а как же иначе? Ведь это же поистине королевское удовольствие – попирать копытами своего коня герб давних и ненавистных соперников. Впрочем, почему только герб? Сначала в липкую грязь превратится алое и золотое… а потом настанет черед тех, кто его носит. Непременно настанет – а вы что подумали?
Пристальный взгляд заставил короля Иргитера поднять голову и обернуться. То, что он увидел, ему понравилось. У женщины, что неотрывно глядела из окна вослед своему королю, слезы так и струились по щекам. Иргитер милостиво улыбнулся и даже соблаговолил поднять руку в приветственном жесте. Так и должны выглядеть лица истинных верноподданных перед разлукой с королем. О, конечно, до отъезда еще не день и не два… но скорбь должна охватывать их души заблаговременно.
Конь под венценосным седоком нетерпеливо всхрапнул, и Иргитер мигом выбросил из головы залитое слезами женское лицо. Однако хорошее настроение не покидало его еще долго – и уж за поворот он направил своего коня, находясь в самом что ни на есть приятном расположении духа.
Только тогда – и то не сразу – женщина осмелилась отойти от окна в прохладную глубину комнаты, сбросить праздничную, черную с серебром, накидку и дать волю слезам уже по-настоящему.
– Успокойся, Нериаль, дорогая. – Муж поспешил обнять ее, прижать к себе, его пальцы гладили ее волосы, но она ничего не могла с собой поделать.
– Он уезжает, – шептала Нериаль дрожащими губами, – он действительно уезжает… Энги, это правда, он уезжает…
Энги печально улыбнулся и еще крепче прижал к себе жену. Энги – и никак иначе… вот уже двадцать лет, как Энги… это в детстве он всех и каждого просил называть себя полным именем – а теперь им лучше не зваться. Лучше и вообще забыть, что оно существует.
В отличие от его уезжающего величества короля Иргитера, Энги не обманывался ни трепетом жены, ни ее слезами. Уж он-то знал: соленые дорожки на щеках Нериаль – это слезы счастья. От горя Нериаль не плакала никогда. Во всяком случае, с тех пор, как их старший сын был казнен по обвинению в непочтительности к королевской особе, так и не дожив до своей пятнадцатой весны.
– Поверить не могу… – шептала Нериаль, комкая ни в чем не повинный платок. – Он ведь и в самом деле уезжает… да благословят боги найлисского мальчика!
Энги почувствовал, что еще минута – и у него с самого потекут слезы. Мальчик! Король, сумевший склонить степь к миру, уж всяко не мальчик. Мальчики не зажигают беглые огни, призывая королей на Большой Совет. Просто Лерметт, по слухам, хорошо если на год-два старше их с Нериаль младшего сына, Тенгита… а кем еще может быть ровесник сына для матери? Любимого сына… их младшенького… последнего… единственного… Это воля Лерметта заставляет Иргитера отбыть из Риэрна – так пусть же Боги и в самом деле благословят найлисского мальчика во всех его начинаниях!
Дрожь Нериаль мало-помалу притихла. Энги наклонился и коснулся губами седой пряди, берущей начало у левого виска жены. Вот оно где, черное с серебром – настоящее, неподдельное, не оскверненное ухищрениями геральдики.
– Успокойся, любовь моя, – промолвил Энги. – Он ведь и в самом деле уезжает.
Нериаль утерла слезы и вновь приникла лицом к груди мужа.
– Я так счастлива, – выдохнула она. – Уезжает… может, месяца на два…
– Дольше, – уверенно посулил Энги. – Гораздо дольше.
Кто-нибудь излишне дотошный мог бы упрекнуть его, что он смотрит не на жену, а на стенку – да разве любящие супруги так поступают? Но в том-то и дело, что Нериаль смотрела на ту же самую стенку, а вовсе не на мужа. На стенку, сплошь завешенную прихотливыми драпировками. Но даже если и сорвать с нее все эти расшитые тряпки, ничего не случится. Даже самый излишне дотошный придира, будь он хоть семи пядей во лбу, и то не сможет обнаружить хитроумно укрытую потайную дверь – ту, что ведет в совсем уже потайные покои… туда, где в эту минуту тоже велся разговор и смыкались объятия. Вот только Тенгиту, лежавшему сейчас в супружеской постели, едва сровнялось двадцать – а потому и разговор был совершенно другим, и объятия – тоже.
– Ты – чудовище, – шептал он на ухо жене, откидывая с ее лба влажную прядь золотистых волос. – Ты мое восхитительное любимое чудовище.
– Почему чудовище? – смеялась Лэрни. И снова, как всегда, от ее смеха у Тенгита перехватывало горло. Счастье, острое, как нож, запретное счастье пронизывало его до глубины души, истаивая и рассыпаясь сияющими брызгами, от которых все его тело делалось трепещущим и невесомым, как радуга. Он знал, что жизнь готов отдать, чтобы Лэрни смеялась… а уж наговорить ради этого всяческих глупостей и вовсе проще простого.
– Потому что только чудовище может полюбить своего извечного врага, – плутовски ухмыльнулся Тенгит. – Исконного. Ужас какой. И поделом мне. Я люблю чудовище.
– Да? – притворно возмутилась Лэрни, рывком отбрасывая одеяло. – А сам-то ты тогда кто?
– А я – нет, – еще шире ухмыльнулся Тенгит. – Я-то сразу понял, что ты мне не враг. Сразу, как увидел. С первого взгляда.
Он говорил чистую правду. Так оно и было – сразу, с первого взгляда. Как только он, дальний родич королевского дома, плоть от плоти черно-серебряных, увидел девушку из рода ало-золотых… как только увидел золото ее волос, льющееся по алому плащу…
– Так что я не чудовище, – вздохнул Тенгит. – Я всего-навсего герой.
– Это еще почему? – расхохоталась Лэрни.
– Потому что я люблю чудовище, – скромно потупился Тенгит. – Думаешь, у кого попало на это храбрости хватит?
– Если мне память не изменяет, – ехидно прищурилась Лэрни, – во всех сказках герои поступают с чудовищами как-то совсем по-другому.
– А это неправильные герои, – сообщил Тенгит, зарываясь лицом в разметавшиеся волосы жены. – Глупые. Что они вообще в чудовищах понимают?
– Ничего! – выдохнула Лэрни, и ее дыхание скользнуло по голому плечу Тенгита, лишь на миг опередив губы, с которых слетело.
Только теперь – и то мимолетно – Тенгит подумал об отъезде короля Иргитера. И надо сказать, короля эта беглая мысль никак не смогла бы порадовать. Потому что радовать Тенгит хотел вовсе не короля, а жену. Он и в самом деле жизнь готов был отдать, лишь бы она смеялась. А уж ради того, чтобы она не плакала… и ради того чтобы их ребенок, мирно сопящий в колыбели…
